Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Ее лицо вдруг выразило какую-то мысль, еще смутную, а затем на нем появилось слабое подобие улыбки.

Никита нахмурился.

— Разве это так уж плохо? — неожиданно мягко сказала она, подтверждая его догадку. — Это, конечно, не совсем обыкновенно, но…

— Ты соображаешь, что говоришь? — вскочил он со стула. — Да ты даже не представляешь, что это такое! Глядеть на симпатичную девушку и видеть старуху! Жить среди старух! Видеть одних старух!

— Но, Никита…

— Что Никита? Ты всегда думаешь только о себе! Да, тебе-то хорошо. Я теперь, если все это не пройдет, буду привязан к твоей юбке, потому что ты чем-то защищена, с тобой этого нет! Тебе есть чему радоваться. Что ты улыбаешься? Смешно! Очень смешно! У меня проблема, Кать, это реальная проблема, а ты… Может, вы с этим типом заодно? Может, это ты его ко мне подослала? И почему этого не происходит с тобой? Чем ты такая особенная?

Истерика. Он закрыл лицо руками. Еще не хватало, чтобы она увидела его слезы.

Она села рядом, обняла его.

— Все хорошо. — Поцеловала. — Все будет хорошо. — Погладила по голове. — Ник, тебе просто надо отдохнуть. И мне тоже. Всем. Завтра сдадим, а в субботу — в лес, купаться на Истру. Ок? Мама пусть своими помидорами занимается, а мы…

Никита хотел что-то возразить, но потом затих. Так они и сидели рука об руку — Катя, что-то говорящая ему на ухо, и он, поначалу с горькой усмешкой, а потом с нетвердой надеждой поглядывающий на нее. Такими и застала их ее мама — и, переглянувшись с Катей особенным, женским взглядом, улыбнулась, спросила:

— Ну, как?

— В июле, мам!

— Что ж… Я очень рада за вас, дети! И Владимир Сергеевич…

Никита вздохнул. А потом тоже улыбнулся. Может, это и к лучшему? Может, судьба?

Как бы там ни было, не все вокруг будут старухи.

Лабиринт

Вход

На этой неделе, уважаемые сограждане, зарегистрировано 11 убийств, 7 изнасилований, 5 самоубийств. Интересно, что все случаи самоубийства были повешениями. Что ж, дешево и практично…

Газету — в урну. Вот она, калитка. Я расправил плечи, сглотнул и проследовал мимо стоящего на страже милиционера — отвернув голову. Гордец! Разумеется, я не считал ниже своего достоинства поглядеть на представителя власти — упаси бог! — но, дойди до него запах «Кремлевской», который, я чувствовал, распространяется из моего четко очерченного, мужественного рта — и меня бы препроводили в кутузку.

«…Мы, товарищ капитан, отмечали подписание контракта. В музее я, товарищ капитан, потому что мой сербский друг и партнер по бизнесу отчего-то хотел посетить именно ГМИИ… Почему я один? Но товарищ капитан, я же не виноват, что Предраг не рассчитал сил и сошел с дистанции!.. Выставка называется «В сторону Свана». Ну что вы! Сван — это не лыжник, а один из героев этого… как его…»

— Вы на Пруста? Ваш билет.

Отбой! Это контроль. А билет-то я взял? Да, вот. Надо же! Все на автомате, все на автомате…

— Пожалуйста. Вверх и направо.

Я ступил на лестницу. А ведь мы, подумал я, могли бы идти по ней с Предрагом вместе. Где он сейчас, мой любезный брат-славянин? Борется с сербской бюрократией в своих снах, уткнувшись, вполне по-русски, лицом в салат «Оливье»? Он бы тоже увидел все это — как качаются статуи, как юлит и выскальзывает из-под ног ковровая дорожка, как, в конце концов, люди, идущие навстречу, благоразумно меняют галс! Одиночное плаванье — по морям, так сказать, Искусства… По-хорошему, нужно было хотя бы вызвонить сюда Веру: так, мол, и так, душа моя, подписали, жду тебя у Пушкинского, наконец-то решил приобщиться… Но, знаете ли, пиленье в музее немногим отличается от пиленья на кухне — так, скажем, фокусник может пилить ассистентку, упакованную в ящик или положенную на ко злы, — эффект будет тот же.

— Мужчина, смотрите под ноги! — взвизгнула какая-то мамзель с французским прононсом, едва я, радостный от того, что миновал ответственный участок лестницы, двинулся в зал.

Я молча отступил — штормило меня изрядно — и, сделав еще шаг, сел. А что? Отдохнуть перед просмотром экспозиции никогда не мешает. Посижу и пойду дальше. Какую-то часть музея надо обследовать, это непременно, ведь когда я заявлю Вере, что был здесь, она, дергая щекой, едко скажет: «Что это один-то? А может, с кем-нибудь, ты вспомни? Может, Предрага ты где-нибудь в очень интересном месте оставил? Может, у тебя в барсетке женские трусики?» А я ей — впечатления! Искусство не должно терять от того, что «Кремлевская» оказалась не лучшего качества.

Так размышлял я, сидя — уютно сидя! — на мягком кожаном диванчике, расположенном прямо напротив картин. Слева от меня была колонна, справа от меня была колонна; поглядев вверх, я заметил, что они, так же как и статуи, что обрамляли лестницу, качаются, точно деревья осенней порой. От ветра? Действительно, свежо… Кондиционеры. Ну да. Что за мода вешать картины так тесно, что и разглядеть ничего нельзя! Я наклонился вперед, напрягая зрение, и тут на меня что-то брызнуло. Ах, эти женщины! Не могут навести туалет задолго до выхода! Помню — благословенные были времена — Верочку в Большом, Верочку, которая благодаря взятым с собой «Poison» благоухала, как бутик! Надо же, а мне казалось, что их три. В смысле: картин. Главное, молчать, молчать!

— Мужчина, вы бы встали или хотя бы убрали ноги…

Служительницы культа! То есть музея… Да, я встал; и подошел — если так можно выразиться, ибо мои слоновьи ноги еле двигались — ближе к полотну. Тут на меня снова что-то брызнуло — откуда-то, кажется, слева, и я не резко, словно был наполненным до краев фужером — в некотором высшем смысле так оно и было, — обернулся. Краем глаза я успел заметить, что картина, на которую я смотрел и которая, собственно, сложилась из тех трех, что я видел вначале, представляла собой ни больше, ни меньше, как… И тут на меня снова брызнуло, обдав мое лицо чем-то, кажется, пеной. С учетом того, что люди, ходившие вокруг и с каждым моим движением куда-то удаляющиеся, двигались в плавном ритме, который обретается только под водой, я решил было, что мне совсем плохо.

— Граж-дане, я сег-год-ня брилс-ся!

Неужели это я? Какой позор! Соленый какой-то привкус. Ну да. Я, конечно, плюралист, но все-таки я нахожу несколько смелым, когда женщина приводит себя в порядок в общественном месте, особенно когда это непосредственно — мне в лицо ударило водой — уф… так непосредственно задевает сограждан. Ах, Верочка, Верочка! Молодые годы! Спиной я чувствовал что-то холодное и скользкое, плечо уперлось в какой-то выступ — видимо, не только я сегодня был не в форме, но и колонны объективно попались с браком. Когда же мне в рот, в нос, в глаза и уши ударила волна и я, захлебываясь, начал бормотать что-то независимо от желания, мне наконец стало понятно, что насчет духов, колонн, картин — я беспримерно ошибся.

Скалы в Бель-Иль

Ошибся я, конечно, уже придя сюда. Но раз уж пришел… Жутковато, да, но — молодцом! Одно неприятно: ветер и вода. Ветер порывистый и неумеренный, а вода соленая — рассолу мне, рассолу! — но не настолько, чтобы привести меня в чувство. А ведь на той картине было изображено примерно то же, что и тут… Где же я все-таки прикорнул, а? И — кто? В прошлый раз такое было на Новый год, когда младшая, Сашенька, найдя меня под елкой, в одежде Деда Мороза, невозмутимо стала поливать меня, будто растение, водой из чайника; поливала и приговаривала: «А мой папа маленький! Ты расти, расти! А мой папа маленький! Ты расти!» Но — море! Моря не было. Может, Предраг опустил меня в раковину Людовика XV, которая стоит у нас в офисе? Ну да ладно, с этим разберемся. Главное, прекратить быть частью пейзажа до того, как появятся клиенты. До понедельника, то есть… Ах, черт!

Огромный вал, черный, как ночь, в основании, синий в средней части, нежно-зеленый у гребня, яростно-пенный на самой макушке — окатил меня с головы до ног. Тут… тут сам художником станешь! И как только меня не смыло? Это происшествие — маленькое происшествие внутри большого, которое, сравнительно со страданиями Предрага, возможно, и не происшествие, — вынудило меня тщательнее рассмотреть положение, в котором я нахожусь.

Я поднял голову — хватит бычиться-то! — и огляделся… Хм, положительно, «№ 7» (это тост без произнесения оного) был лишним. Вокруг меня, насколько хватало глаз, простиралось море. И оно не было спокойным, нет: мало того, что у горизонта оно в какой-то дикой пляске соединялось с небом (или небо своей черной тяжестью прижимало море, как возлюбленную, — судите, как хотите, я слишком пьян); мало того, что волны, приближаясь ко мне, угрожающе вздымались и неслись галопом; мало того, что меня с трех сторон пронизывал кинжальный ветер, — так ведь отсюда же не было выхода! Прогибаясь подо мной серпом, моя скала позволяла мне: ухватиться руками, упереться ногами, — но изменить положение, увы, не представлялось возможным. Вытянув голову, насколько можно было — и удостоившись очередной порции пены далеко не от Gillette, я увидел одну скалу слева — в форме волчьей морды, и две справа — в форме желваков на щеках Верочки, когда она увидит меня не таким, какой я здесь, а такого, какой там.